"Актуальная история"

Патриотизм и Социал-демократия

Вот уже несколько лет 4 ноября отмечается новый российский государственный праздник – День народного единства: 22 октября (по новому стилю 4 ноября) 1612г. ополчение К. Минина и Д. Пожарского, освобождая Москву, овладело Китай-городом. С 1649г. по 1917г. этот день отмечался как государственный праздник. Теперешнее восстановление даты вызвало незатихающую дискуссию, обостряемую тем обстоятельством, что новый старый праздник стал использоваться для организации «русских маршей» и иных акций так называемых «патриотических» и «националистических» сил. Появилась информация, что в этом году свой марш устроит и движение «Наши» и, видимо, будет пропагандировать собственные представления о патриотизме. Вот этой-то темы и хотелось бы коснуться. Что с понятием «патриотизм» у нас происходят престранные вещи, согласятся, видимо, многие. Уже много лет данный термин пытается приватизировать определенная часть нашего политического спектра и тем самым ставится под сомнение патриотичность всех остальных политических направлений. Причем создается впечатление, что многие люди лево-демократических взглядов стесняются, или затрудняются употреблять это понятие в положительном смысле, по существу отдавая тему патриотизма на откуп правым силам, в частности «национал-патриотам».
Чтобы помочь левым демократам выработать собственную позицию, мы сочли полезным обратить внимание посетителей сайта на соображения по этому вопросу, высказанные много лет видным деятелем отечественной социал-демократии А. Н. Потресовым (о нем см. на этом сайте: http://mrija2.narod.ru/sdpr261.html) и предлагаем две его статьи.
Первая из них - «О патриотизме» - была опубликована во время русско-японской войны в газете «Искра» , N 62, 15 марта 1904г. и в 1906г. перепечатана в сборнике «За два года».
Вторая статья - «Патриотизм и международность» - была впервые опубликована в легальном сборнике «Самозащита» в январе 1916г., во время 1-й мировой войны, затем в сборнике «Война и вопросы международного демократического сознания». Вып.1, Пг., 1916, С.72-77. Извлечения из работы были опубликованы в сборниках избранных произведений А. Н. Потресова, выпущенных в Париже в 1937г. и в Москве в 2002г.

Материал подготовил В. В. Волков.

1.  "О ПАТРИОТИЗМЕ"

(Текст приведен по сборнику «За два года», Издание С. Н. Салтыкова, С.Петербург, 1906г., С.652-656.)

Их много сейчас, ими хоть пруд пруди – «патриотов своего отечества», всех тонов и мастей: исступленных – от реакции, и стыдливых – от либерализма! Упразднителей, привыкших заушать, и упраздняемых, в получении заушений привыкших расписываться! Тех, кто бряцал на страх врагам о российском «срединном царстве», об азиатском «белом царе», и тех, что лелеяли украдкой мечту о новом Севастополе!

Их смел в одну кучу военный катаклизм, и они все твердят теперь наперерыв «о любви к отечеству и о народной гордости».

Патриотизм – на очереди! Как всегда, в виде той ходячей звонкой монеты, которою самодержавная власть в критические для нее моменты пытается купить податливые души своих подданных. Но стоит только пройти моменту, и приманка оказывается ненужной, монета обесценена, а душа, воспламеняемая не в меру патриотическим чувством, неукоснительно шествует в участок, где ей преподносится забытый урок «верноподданнического» поведения. Слушаться и держать язык за зубами! – эту русскую добродетель вбивал в свое время пресловутый Бенкендорф не менее пресловутому Булгарину, заявляя, что самодержавию не нужна похвала литературы. В самом деле: ведь возможность похвал носит в себе зародыш возможного порицания. Патриотическая инициатива подданных есть первичная форма для политической агитации граждан. Потому-то мы и видим в истории самодержавной России, что за каждым подъемом патриотического настроения неминуемо следовал общественный натиск на власть. Только в редкие периоды общенационального возбуждения несчастному представителю русской государственности удавалось подняться до идеи общественного целого, до сознания необходимости о судьбах его позаботиться. Но зато, когда удавалось, в аморфной обывательской массе тотчас начинался процесс кристаллизации.

Так, еще три века назад патриотический призыв Пожарского и Минина открыл собою эру земских соборов; так, за «отечественной войной» против Наполеона непосредственно следовало то брожение дворян, заключительным аккордом которого явился заговор декабристов; так, наконец, последняя, действительно серьезная «национальная» встряска, пережитая пятьдесят лет тому назад Россией, завершилась «эпохой великих реформ», этим сложным клубком разнородных общественных движений.

Но связь между «частью» и «целым», едва закрепленная во дни торжеств и бедствий народных, неизменно стиралась в наступавшие затем будни – ее без пощады рвал весь уклад самодержавно-бюрократического строя; уклад, не знающий «целого», потому что он не знает и «части», как творца этого «целого»: вместо «целого» существует начальство всех рангов, вместо самодеятельной «части» - объект начальственного усмотрения. А где нет связи между «целым» и «частью», там нет и не может быть патриотизма, который является ведь ничем другим, как элементарным проявлением этой связи. Неудивительно поэтому, что у нас процветает патриотическая «словесность», но давным - давно не было патриотизма, как составного элемента общественной жизни. В поисках за ним надо идти вглубь истории, когда Русь «собиралась», когда только что простыл след татарина, когда «лях» угрожал Москве, словом – когда царская власть еще служила эмблемой национальной обороны от врагов с Востока и с Запада. Тогда клич – заложим жен и детей, но отстоим родную землю! – звучал величественно грозно, теперь, повторенный в одном из верноподданнических приветствий, он кажется грубым фарсом, циничной пародией на стародавнюю трагедию народа. По мере того, как самодержавие из оплота против вечно грозящей «внешней» опасности превращалось в символ всенародного закрепощения, все реже и реже приходилось России переживать те кризисы, которые требовали от нее напряжения всех сил и таковыми же являлись в общественном сознании. Характерный в этом смысле симптом назревших перемен: даже нашествие Наполеона и пожар Москвы в прошлом веке (не говоря уже про крымскую кампанию) не вызвали чего-либо отдаленно подобного стихийному взрыву 1612 года. Национальный энтузиазм отливался в преходящие настроения, не успевая формировать патриотов. И о том же непререкаемо свидетельствует и русская литература. В большой галерее ее образов нет ни одного лица, для которого мысль о «целом» была бы властной идеей, той пламенной страстью, которая заполняет собою личность человека. Канцелярия, полк, губернский или уездный муравейник, помещичья усадьба, товарищеский кружок, семейный очаг – около этих дробных ячеек сосредоточивался интерес бесчисленных героев русского романа; замкнутые в них, они жили и умирали, не тревожимые думой об «отечестве», ибо дума об «отечестве» относится к ведению того коллектива, который зовется высшим начальством. Оно велит – и обмундированный обыватель – победитель провинциальных сердец, герой зеленого поля или скромный семьянин, - идет во имя неосознанной цели погибать на дальнем Кавказе, в траншеях Севастополя, под «солнцем Аустерлица».

Зачем? – Жизнь, катящаяся год за годом по традиционной колее, раздробленная на ряд не связанных между собою мирков, не знает этого «зачем»?, как не знает, вообще, проклятых вопросов; и те простые, незаметные, но храбрые люди, которых обессмертило перо Толстого в его военных рассказах, в великой эпопее двенадцатого года, столь же мало помышляют и размышляют об отечестве, как и растительное существо – Платон Каратаев, как и вся безымянная масса, безропотно устилавшая своими телами кровавый путь самодержавно-бюрократических успехов. Даже в самое пекло войны они приносили свою скорлупу, скорлупу облекающей их ячейки, и эту скорлупу оказываются бессильными разбить и горячий порыв и романтическая греза, так часто рождаемые – вспомните юношу Ростова – под шум и грохот событий.

Война не создавала патриотов, еще меньше создавал их тот мир, который походил на спокойствие кладбища. И недаром, конечно, автору «Накануне» пришлось, когда он захотел нарисовать фигуру патриота, обратиться к Болгарии и произвести в ней заем, за отсутствием отечественного материала. Но зато же и казался «ирой» Инсаров тургеневским россиянам каким-то странным чудаком, маньяком своей идеи. Маленькая страна имела то, чего не было у большой России – она имела общенародное дело!

А в России все сидело по клеткам-ячейкам и занималось приватно, и горе было тому смельчаку, кто пытался бы просунуть голову в щель своей клетки: так, из дали почти целого века на нас смотрит печально-величаво облик того, кто по словам поэта:
« …. в Риме был бы Брут, в Афинах – Периклес,
У нас он офицер гусарский»!

Гусар имел несчастье задуматься над тем, что представляет собою его отечество, задуматься и сказать это вслух, и «отечество» немедленно распорядилось признать «гусара» безумным. Сиди в своей клетке!

Литература, действительно, «сидела» и ограничивалась тем, что живописала многообразные клетки, на которые распадается строй обывательской жизни. Когда, однако, в потребные моменты «отечеству» приходилось обращаться к литературе и говорить ей – воспой меня! – оно получало, к удивлению, в ответ лишь хриплые звуки бездарных писак – на родном Парнасе не оказывалось певцов патриотизма!

Две-три строфы Пушкина, несколько Тютчевских стихов – таков едва ли не весь поэтический багаж российского патриотизма. Даже даровитые люди, как Майков, приобретали моментально бездарность, как только припадали к этой заклятой почве.

Что-то, очевидно, творилось, какой-то перелом подготовлялся в стране, величайший лирик которой говорил своим современникам: « потому что я не слышу музыки в звяканье цепей и потому что меня не привлекает блеск штыков – вы утверждаете, что я не патриот! – Потому что я совсем не старого покроя и закала, и не иду с каждым шагом назад – вы утверждаете, что я не патриот, не люблю своей страны и не понимаю ее! – Они правы: сам черт не разберет, отчего у нас быстрее продвигаются те, которые идут назад, так что они достигают уже своей цели, когда я по своей дороге только двинулся вперед! – Бог даровал мне язык, но, когда я вздумал заговорить, захватило у меня горло! Страшные вещи происходят в моей стране, и удивительный обычай завелся у нас: разумному нужен разум для глупости, а язык для молчания»!

Это было столь же симптоматично, сколь был симптоматичен и тот единственный герой Льва Толстого, который обладал всеми данными для патриота. Мы знаем, князь Андрей Болконский, по замыслу своего творца, был прототипом декабриста. Прихоть художника увела, правда, его раньше времени из жизни, но она оставила ему заместителя в сыне. В последней главе знаменитого романа уже чувствуется отдаленное дыхание надвигающейся грозы, чувствуется в речах Пьера Безухова, в том напряженном внимании, с которым мальчик Николинька прислушивается к этим речам, Николинька, со дня на день становящийся все более похожим на отца, и такой гордый этим сознанием.

Целое столетие совершался в России знаменательный процесс; на месте, оставшемся вакантным от старозаветного патриотизма, сквозь толщу исторических переживаний, мало по малу, медленно и трудно пробивался к свету и к жизни патриотизм новый, патриотизм обновляющейся России, патриотизм активного протеста. Сначала одинокие фигуры, как Радищев, потом маленькие группы людей – декабристы, затем мятущийся слой народолюбивой интеллигенции и, наконец, целый пласт народный – передовой пролетариат. В прерывисто-растущем движении менялось содержание, менялись формы, неизменным оставалось одно: кто бы ни являлся носителем этого движения, он был той пришедшей к сознанию «частью», которая готова была принести себя в жертву только что познанному «целому»; ее взору предносилось идеальное, преображенное мыслью «отечество», и к этому «отечеству» тем решительнее тяготела воля сознательной «части», чем более сама «часть» ощущала на себе давящую лапу конкретного «отечества», чем более она чувствовала себя отверженцем современности.

Революционность стала непременным атрибутом патриотизма, патриотизм растворился в революционности. Под сенью самодержавного режима только революционер был патриотом, потому что он один болел горем своей родины. И только тот общественный класс или слой мог взвалить на себя тяжелую ношу патриотизма, который волею судеб вместил в себя необходимый запас протестантской энергии, дабы объявить войну проклятому режиму.

И в этом смысле социал-демократия патриотична par excellence (в особенности – примеч.). И интернациональная в своем существе, она ставит себе патриотические задачи и, именно осуществляя их, творит свое интернациональное дело. Но потому же самому ее патриотизм – патриотизм воинствующего пролетариата – не есть и не может быть патриотизмом порабощения.

Он знает на сцене истории лишь одно соперничество, одно законное патриотическое желание: чтобы мой народ внес как можно больше своего в мировой процесс общественного пересоздания!

* * * * *

2.  «ПАТРИОТИЗМ и МЕЖДУНАРОДНОСТЬ»

(С незначительными сокращениями приводим извлечения из этой статьи, помещенные в сборнике: А. Н. Потресов, Избранное,
Изд-во объединения «Мосгорархив», М.:2002, с.176-179.)

Как прежде без капитализма мы шли в социализм, так теперь, пренебрежительно отшвыривая патриотизм как что-то отжившее, мы уже видим себя интернационалистами без страха и упрека. Мы аплодируем тому, что различные ответственные лица пролетариата не решаются выставить знамя обороны как знамя борьбы с двояким врагом; и в равнодушии обывателя, которому в глубокой мере безразлично, больше или меньше в России десятка губерний и доразовьется ли она, все пятясь назад, до былого московского царства, склонны усматривать высший политический разум свежеиспеченного гражданина мира.

И мы не хотим понять, что российской обывательской массе – пролетарской и всякой другой – еще надо поступить в приготовительный класс той школы гражданственности, через которую - в течение ста лет и более – проходила Европа, еще надо предварительно сбросить с себя первобытную шкуру обывателя-подданного восточной полу-азиатской страны и ощутить своим национально-государственное целое, как ощущает его европеец, чтобы быть в состоянии дойти до общественного международного сознания и общественного международного чувствования. Ведь если европеец после долгой работы – борьбы в целом ряде поколений, несмотря на всевозможное гражданское строительство крупного и малого размеров, испытав и пламя революции, и незатейливую на вид, но такую ответственную обстановку будней гражданственности, если он только теперь прикоснулся к порогу подлинной международности и все еще находится в ее преддверии, то мы, со своей стороны, даже не дошли и до черты патриотизма как массового общественного явления, как активного гражданского чувства.

Ибо патриотизм гражданина – одно, а то, что нередко слывет за патриотизм в обиходе обывателя – совершенно другое.

Патриотизм гражданина несет – буде нужно – достояние и жизнь на алтарь своей родины; но патриотизм гражданина жертвует всем и за то, чтобы алтарь и в самом деле был алтарем, а не зазорным свалочным местом.

Так называемый же патриотизм догражданского обывательского сознания лишь по какому-то недоразумению обозначается словом, указующим на связь человека со своим национально-государственным целым, со своей patria.

Этой-то связи и нет, потому что нет реального представления о том, что такое эта patria, отечество, целое. Нет патриотизма в собственном смысле этого слова, ибо никогда не упражнялось чувство связи индивида с общественно-политическим организмом, а есть зоологическая каратаевщина, фаталистическая покорность судьбе, бесстрашное приятие смерти, словом, то, что так прекрасно выражено Пушкиным в его образе раба, безропотно и бестрепетно идущего, по слову владыки, к смертоносному Анчару.

Тому назад лет одиннадцать, во время начала японской войны, в своей статье «О патриотизме», за рубежом напечатанной в «Искре», а в России перепечатанной в сборнике «За два года», я пытался, с одной стороны, очертить этот зоологический, каратаевский quasi-патриотизм, нашедший свое преимущественное выражение в воинской храбрости, и с другой – проследить генезис у нас в России гражданского патриотизма. И я говорил, что русло этого патриотизма постепенно ширится: от одиночек – с лишком сто лет назад – как Радищев, через группы декабристов мы приходим к различным формам и видам патриотической гражданственности целого слоя разночинной интеллигенции, готовой душу свою положить за други своя, т.е. за преображение отечества на началах справедливости; и, наконец, к мятущемуся авангарду рабочего класса, к широким народным пластам. Я пояснял, что только эта расширяющаяся струя гражданского новаторства и заслуживает у нас в России быть названной патриотичной, ибо только эта струя в атмосфере всеобщей обывательской аморфности, вопреки предписанию начальства, не занимается, подобно всей прочей разносословной стране, исключительно делом приватным, а занята мыслью о родине, поглощена идеей служения ей.

С тех пор, как изложены были эти мысли моей старой статьи, многое стало иным в России: осложнилось, сдвинулось. Промелькнул метеором 1905-й год, своим блеском оттеняя последовавший за ним густеющий мрак черной ночи; жили и умирали Государственные думы, кое-где продолжали теплиться и даже расти отдельные побеги общественной самодеятельности.

Но основное положение статьи остается, мне кажется, нетронутым. Думаю даже, что если что и надо изменить в тогдашних моих утверждениях, так это разве мой оптимистический взгляд на растущую струю гражданского патриотизма, которая будто бы уже добралась до толщи народа и побеждает его вековую аморфность, его традиционное неведение того, что существует на свете общественно-политическое целое, которое зовется Россией и о котором надо позаботиться. Жизнь показала за это истекшее десятилетие и еще более за страшный год войны, что власть исторического прошлого еще гораздо сильнее тяготеет над нами, чем мы думали раньше; что мы влачим на себе не только отсутствие гражданственности, которое было присуще и всей дореволюционной Европе, но и бремя жестокого наследия – нашего промежуточного, по мысли Плеханова, развития – чего-то среднего между движением Европы и неподвижностью Азии. И потому в России все еще нет патриотизма как массового явления; и потому дорваться России до патриотизма – значит, дорваться до Европы, значит, стряхнуть с себя мертвы объятия азиатчины, значит, взять огромную метлу в свои руки и начать выметать из России ее многовековую нечисть.

И еще: я одиннадцать лет недооценивал и то огромное влияние, которое эта наследственная наша аморфность производит на умы; то растлевающее действие, какое она способна оказать и на струю новаторства, в которой я концентрировал тогда всю патриотическую гражданственность России. Гражданская аморфность есть гражданская беспочвенность – естественная основа и для беспочвенности мысли, для хронического рецидива давно уже, казалось, умерших утопий.

Понятно, что тема патриотизма обширна и к ней, быть может, придется обратиться не один раз. В целом же, сказанное выше позволяет сделать вывод, что патриотизм социал-демократии заключен в тех задачах, которые она ставит и стремится осуществить. Включение в борьбу за реализацию социал-демократических идеалов все более широких слоев население будет способствовать постепенному превращению российских обывателей в граждан. Нелишним будет и напомнить высказанную Г. В. Плехановым в годы мировой войны мысль о том, что надо различать понятия «отечество» и «начальство».

P.S.   Из прежних публикаций (цикл "Актуальная история"):

• А. Н. Потресов.
• "… ich kann nicht anders!" - о расколах российской социал-демократической партии (из переписки Г. Плеханова и К. Каутского).
• Оставил ли Завещание Плеханов - "духовный отец" Ленина? - статья молодой журналистки Елены Гордиенко. Идея написания статьи и консультации - Волкова Вадима Викторовича.